– Что?

– Она магией-то своей как раньше промышляет?

– А кто знает? В нашем краю сейчас всё спокойно.

– А что ж у них в дому-то тогда такой беспорядок: окна выбиты на веранде, занавески какие-то дряхлые висят. Сама вон идёт вся из себя. Не пойму что-то.

– А-а, – протянула свекровь. – Ты про этот дом что ли? Нее, они теперь в другом живут. Суеверные ж оба. Федька сказал, что там одни несчастья их ждут, и позвал Анну к себе жить. Сейчас Федя ремонтирует там все, а эту всё-т в лес носит…

«Анна! Анна! Погоди! – выбежала с крыльца свекровь. – Подойди сюда – разговор есть!» Высокая, грузная женщина с большим носом подошла к нам и, расплывшись в улыбке, спросила: «Ну чего, Вер?» «Да вон – Маша с друзьями к тебе с города приехали!» – показывала та на меня рукой.

«Баб Нюр, – начала я. – Нам помощь Ваша нужна. Вы же у нас во всех делах ведаете. Может, поможете нам.» «Ты это, Машенька, о чём?» – делая вид, будто ничего не понимает, спрашивала меня Нюрка. Она присела на наше крыльцо и, положив на колени свой пакет, начала в нём перебирать какую-то траву: «Рассказывай. Слушаю».

– Я в детский дом на работу устроилась.

– Это хорошо. Это ты молодец.

– Дело в том, что дом этот оказался неспокойным. Очень.

– Что – ребятишки докучают? Чужих воспитывать сложно. Я поэтому и не стала никого себе брать. Своих не получилось, но и других не надо.

– Да не в этом дело-то. – пыталась я вставить слово. – Живёт в этом здании привидение. А, может, и домовой какой. Толком и не знаем даже.

– Ну мало ли кто где живет? Мешает что ли?

– Конечно, мешает!

– Ха! А, может, это вы ему мешаете! – начала Нюрка за него заступаться. – Дом тот какого года?

– Вот уж чего не знаю, так того не знаю. Знаю только, что одно время там суд районный располагался.

– Суд, говоришь. Ну-у, с обиженными-то говорить сложнее будет.

– В каком смысле?

– А думаешь, лёгкие души остаются на земле? Только этих тянет!

Она прихлопнула комара, так жадно впившегося ей в щёку, и скинула его на ступеньку у крыльца: «А что ваш делает?»

– Он у нас артист: на пианино играет, ноты из шкафа вытаскивает. И до женщин любитель: по заднице может дать, в постель залезть, обнять! – рассказывала я.

– Ну так мужик получается! – обрадовалась она.

– А почему Вы улыбаетесь? – удивилась я.

– Опыт есть.

– Опыт?

– Да в том доме, где мы с Федькой жить начинали, тоже всякое творилось. Мне от бабки тетрадь досталась. До сорока лет я её читать не могла: открою, а буквы рассмотреть никак не могу. Вроде, и чёткие все. А толку никакого. Бабушка, когда умирала, говорила, мол, сила настоящая к тебе придёт во второй половине жизни. Какая сила, в семь лет я не понимала. Откуда ж знаешь, про что там она бубнит. А только тетрадь эту мне подала и хранить велела. Я на шкаф закинула, а потом глянула, что прочесть не могу, и вовсе – на чердак снесла. Как за Федьку замуж собралась, стала себе вещи собирать, а эта тетрадь на глаза-то и попалась. Вспомнила я бабку свою тогда и на всякий случай взяла её дневник в новый дом. Кинула на полати, там и валялся он. До тех пор, пока за печкой не стал кто-то крякать.

– Крякать?

– Ну, как крякать. Так вот как-то: «кхе-кхе, кхе-кхе»!

Я посмотрела на Нюрку и добавила: «И у нас также!»

– Думала сначала, показалось. А потом опять «кхе-кхе»… – продолжала свой рассказ местная ведунья. – Я на печку глядь, а там место такое тёмное, свет от лампы до него и не доставал-то почти. Сидит, ногами болтает. мужик! С Бородой! Я как заору! Он бороду в руки, да и исчез. Самой не по себе стало. Федьку тогда на улице просидела-прождала. Он пришёл, а я и в дом не захожу. Молоденькая. Глупенькая. Он меня зовёт, а я не иду. «Анна! Что опять читала тут? – спрашивал меня Фёдор. – Что за тетрадь на полу у печи валяется?!» Тут-то меня и осенило: чёрт поди-ка бабкину тетрадь задумал сжечь. Я подол в руки, да на кухню. Глядь – а тетрадь-то скомканная вся. Стала я её листать. А там столбиком все записи да чернилами красными. Ничего понять не могу. Вглядывалась, вглядывалась… Почерк витиеватый такой, старинный. Долистала так до середины, а там наслоение какое-то. Дай, думаю, отлепить попробую. Что ж там такое-то. Только до бугорка дотронулась, он и отклеился. А там записка от бабки: «Духа не бойся. Читай заповедь седьмую». Что за заповедь я не знала, ведь куда ни гляну – разобрать ничего не могла. При Федьке он дома тихо сидел, а как тот за порог – начиналось! И под юбку залезет, и чашку разобьёт. Но и это ернуда. Сижу как-то за столом, смотрю в окно. Смеркается. Ветер дует. А я же на локти оперлась и чувствую – шипит что-то под рукой. Да греет так! Одёрнула руки-то, и чуть сердце не остановилось: буквы появляются. Такие же витиеватые, как в тетради. Вглядывалась, вглядывалась, а ничего не поняла. На улице ливак такой в тот день полил, что просвета даже не было видно! Я на крыльцо выбежала, а дождь – стеной! Так и осталась Фёдора там ждать. Тот пришёл, да в дом сразу. Сел за стол и спрашивает: «Что за заповедь седьмая?! Совсем сбрендила – на столе уж слова выцарапываешь!»

Тогда-то я и поняла, что бабка мне моя сказать что-то хочет. Достала я тогда тетрадь, отлистала семь страниц, смотрю, а там ровнёхонько так значится: «Заповедь седьмая». Как я раньше её пролистывала, не замечала – не знаю. Открыла я её, а прочитать всё равно не могла. Так тетрадку и не закрывала больше. Только с той поры успокоилось всё в доме. Не ходил никто по потолку, не толкался в комнате и не жёг бумагу на печке, устраивая дымовуху! Я уж думала, закончилось всё. Спать лягу каждый день, перекрещусь, Богу помолюсь и сплю. Как-то ночью в туалет мне захотелось. Встала. Пошла через коридор. А там ведь зеркало у меня бабкино висело. Старое такое. В деревянном обрамлении. Прохожу мимо него, а из него смотрит кто-то! Мне бы бежать, а меня назад тянет. К зеркалу подхожу, а там бабка Прасковья. Смотрит на меня пристально-пристально и говорит: «Здесь он ходит. Нужно душу ему отпустить. Кроме тебя никто не сможет. Только ты, Аннушка. Больше никто. Время твоё пришло!» И пропала. Я с минуту ещё там, как истукан, стояла, пока Федька не заворочался. «Долго ты там ещё бродить будешь?» – кликнул он меня. Я же забыла, что и в туалет собиралась! Юркнула к нему под бочок, да и глаз до утра больше не открывала.

С того дня всё в моей жизни переменилось. Муж стал, как нездоровый ходить. Я – кричать, как блажная. Ссорились ужасно. Дома каждый день раздор. Табуретки летали над головой – вот страсти какие! Как-то мне так ухо ножкой от одной рассадил, думала, и кровь не уйму! А в деревне поговаривать про меня стали, мол, колдунья, мужика извожу. А какая ж я колдунья была? Просто про бабку мою все знали, а дар этот только через поколение передаётся. Вот на меня и думали. Дома, если тетрадь открыта была, тишина стояла. Как только страница с заповедью перевернута – все: жди беды. И в суп мне всего набросает, и в ботинки чего-нибудь насыплет! А у нас из-за этого скандал за скандалом. Стал Федька по бабам после этого гулять. А дальше и сама, поди, всё знаешь… (Я кивнула). Так что из дома его, можно сказать, не я и выгнала-то… Не я.